Когда впервые за туманами запахло огнем,
Он стоял за околицей и видел свой дом,
Картошку в огороде и лук у реки.
Он вытер слезу и сжал кулаки,
Поставил на высоком чердаке пулемет
И записал в дневнике: «Сюда никто не войдет!»
..Красные пришли – и обагрили закат,
Белые пришли – и полегли, словно снег,
Синие – как волны откатились назад,
И всё это сделал один человек,
Молившийся под крышей своим богам,
Молившийся под крышей своим богам…
гр. «Наутилус Помпилиус» – «Последний человек на земле»
Лейтенант был лопоух и чрезвычайно стеснялся этого. Под неотрывным взглядом сидящего напротив, через стол, деда Ильи он краснел лицом, суровел тонкими губами и принимался еще громче стучать пальцами по клавиатуре ноута. А дед Илья, может, и глядел на уши лейтенанта, но самих ушей не примечал, а думал примерно так, что вот, мол, сидит Гринька Колобоков, который Захара Колобокова правнук; что уехал этот Гринька в город, и выучился на милиционера, и два года проработал в Красноярске участковым, а теперь – вот, армейский командир. Может, их, милиционеров, всех сразу мобилизовали, а может, он и добровольцем пошел. Дед Илья, оглаживая кучерявую «боярскую» бороду, пытался припомнить, каким пацаненком рос нынешний лейтенант Колобоков, но вспоминалось только, что был Гринька дюже терпеливым. Другие дети, к примеру, рассадят коленку и ревут, а этот зубы стиснет – и молчит. «Уж такой терпеливый, что даже бабу перетерпит!» – подумал дед Илья и шумно, во всю саженную грудь, вздохнул. Привлеченный вздохом, лейтенант поднял голову.
- Так, стало быть, все?.. – строго спросил Колобоков и пуще прежнего застеснялся: во-первых, своего бывшего односельчанина он крепко уважал и даже побаивался, и собственный строгий тон вдруг показался неуместным; во-вторых, Григорий, целый вечер общаясь со стариком, так и не смог выбрать, как же его называть – по имени-отчеству, официально, или дедом Ильей, как в детстве, или дядькой Ильей, как, например, отец и старшие братья. Он уж раз десять примерялся то на «вы», то на «ты», сбивался и сердился. Прокашлялся, начал заново: – Точно, говорю, все эвакуировались?
- Врать буду? – удивившись бровями, откликнулся дед.
Теперь уже лейтенант молча и неотрывно смотрел – наверное, по милицейской привычке, и могучие плечи старика под таким взглядом увядали, скукоживались. «Вот ведь, холера задери! – с тоскою думал дед Илья. – Любую бабу перетерпит! Иная баба – она куда терпеливее мужика быват, а уж этот Гринька!.. Ох уж, этот Гринька…»
- Ну, считай… – Чтобы хоть как-то укрыться, выйти из-под взгляда, дед принялся загибать мясистые пальцы. – Фроловы третьеводни все съехали, Лузгины тогда же. Почитай, как загрохотало – так и собрались. Колобоковы – не твои Колобоковы, а которы у ручья, – те сперва скот перевезли, потом вещи, потом уж и сами подались. Как скот перевозили – это же смех один! Лошаденки-то их к кузову машинному привычные, их кажное лето на дальни покосы отправляли, а вот корова с овцами – это, я тебе доложу, водевиль!.. кхм…
- Дед Илья, – тихонько перебил лейтенант, – я ведь не про них. Эти у меня все тут отмечены. – Он постучал ногтем по ноуту. – Кто, когда и даже куда. Последних, сам знаешь, мои же ребята и перевозили. Кто совсем без родственников, без пристанища – те пока в лагере под Красноярском. Завтра-послезавтра эвакуация дальше двинется, на север. И никого здесь не останется, понимаешь? Совсем никого! Машина, на которой я приехал, она ведь последняя! Больше рейсов не будет. А у меня тут, в компьютере, еще один человек числится.
- Неправда твоя! – вскинулся дед. – Не может ентот человек у тебя числиться!
- Это почему же?
- А потому что я весной в переписи не участвовал! Я тогда на длинной рыбаловке был – меня и не переписали. Мож, решили, что помер, мож, подумали, что в други каки места подался на старости лет… А только опосля я все лето пенсию не получал, потому как в ведомости меня нету! Енто что же, для пенсии нету, а для эвакуации – есть?
Лейтенант побарабанил пальцами по шероховатой дубовой столешнице, поморгал на ситцевую занавесочку над печкой и вдруг заоглядывался, впервые дивясь размерам горницы деда Ильи – это как же он в такой комнатенке поворачивается? С другой стороны, небольшой дом – меньше хлопот одинокому мужику.
- На рыбалке, говорите? – раздумчиво переспросил Григорий. – Это вы, наверное, на осетра ходили, а?
- Ишь ты! – нахмурился старик. Рыбалка – это дело личное, можно сказать, интимное, и не принято задавать вопросы, раз тебя с собою не позвали. Тем более, если ты милиционер, пускай и бывший, и из местных, и лучшего дружка правнук. – А хучь бы и на исетра!
- На дальние заводи или на Казачинский Мостище?
- А хучь бы и на Мостишше! – совсем осерчал хозяин.
- Красиво там… – мечтательно улыбнулся лейтенант. – Сто лет не был! Красиво ведь, а? Я помню, там кедрач… На заводях – там все больше осокори, а на Казачинском Мостище – пушистый такой кедрач. С того берега смотришь – будто мох на камнях, ладошкой провести-потрогать хочется…
- Ишь ты! – оттаивая лицом, повторил дед.
- Я ведь все понимаю! – вдруг жарко зашептал Гринька. – Я и сам к этим местам душою прикипел, а уж вы-то!.. Я, вон, все зубы исскрипел-искрошил, приказы исполняя – отступаем, отступаем, эвакуируем, и никакой ведь надежды!
- Никакой?
- Совсем!
- И ничем его не возьмешь?
- Да уж всякие средства попробовали – бесполезно! Ты даже не представляешь, какие у нас теперь технологии, какие секретные разработки в дело пущены, какое вооружение! А ему – что комариный укус!
- И откель же такой супостат на наши головы? – качнул бородою старик.
- Монарх-то? Дед Илья, а ты в астрономии силен? А то я могу на компьютере показать, откуда он явился. Показать?
- Да ну! – отмахнулся хозяин. – Ты мне только скажи – он и взаправду со звезд? Побожись!
Теперь уже отмахнулся лейтенант.
- Пол-Китая прошел за неделю, Казахстан задел, Монголию выжег. Столько народу полегло, дед! Ужас просто! День-другой – тут уже будет. А ты кочевряжишься, ехать не хочешь…
- Н-но! – встрепенулся хозяин.
- Да я понимаю, понимаю, – поник плечами лейтенант, нащупал на краю стола фуражку, надел. – Кого другого я б и слушать не стал – у меня, вон, целый взвод в машине для таких целей, чтоб не слушать. А вот твое решение – да, уважаю. Потому что не блажь это, не упертость стариковская, а… – Ближнее к нему окно выходило на Иваевскую горку – там, в темноте, в ельнике, уже густился туман, подошедшим тестом выпирая то тут, то там меж стволов и лапищ. Посмотрел в то окно Гринька Колобоков – и такая тоска полилась из его глаз, что дед Илья даже оробел слегка. – Мне бы тоже тут помереть хотелось, – совсем тихо проговорил бывший односельчанин, а теперь армейский командир, – вот прям тут, у ручья, под той вон елью! Но завтра лагерь дальше перевозить, под Красноярском который, там три тысячи четыреста восемьдесят человек… из окрестных сел… а потом еще… и это…
Так, что-то почти беззвучно бормоча, зажав подмышкой ноутбук, лейтенант, не прощаясь, вышел из горницы, хлопнул дверью. Хозяин несколько минут сидел недвижно, потом покачал головой, вздохнул шумно.
- Ты терпеливый, Гринька. Ты перетерпишь.
Он поднялся с лавки, уперся пудовыми кулаками в стол, постоял так раздумчиво, посопел носом. Следовало бы протопить печку – да время уж позднее. Следовало бы натаскать воды – так, обратно же, полночь скоро. Может, и поесть бы следовало, но не любил дед Илья с полным животом спать укладываться. А и сна-то ни в одном глазу, хотя денек выдался суматошный. И какой-то… душещипательный, что ли? Проводы, проводы, прощания…
Дед Илья повернул голову к большой картинной раме на стене. По местному обычаю, вместо пейзажей или, там, натюрмортов, в рамы помещались фотографические карточки. Разнокалиберные снимки топорщились пожелтевшими уголками, налезали друг на друга, образуя понятную только хозяевам обрамленную мешанину поколений. Среди десятка-другого фотографий старик отыскал взглядом фронтового дружка Захара. Кро-охотный был снимочек, выцветший совсем, неприметный, а видел и понимал поболее живых людей. Так, во всяком случае, деду Илье давно уже казалось.
- Вот что, Захар, хочу тебе сказать, – прогудел он, перетаптываясь с ноги на ногу, а руки все так же в стол упирая. – Нынче ты двум сценам был сосвидетелем. Перва сцена в двенадцатом часе дня произвелась. Это, значит, когда Евдокия Матвевна прощаться прибежала. Вот тут, в дверях, застыла – и молчит. Вроде укорят меня. А я-то вижу, что сердце у ней буквально выпрыгиват. Это почему? А потому, дружка Захар, что не досвиданькаться она сюда зашла, а хоронить меня заране. Хо-ро-нить! С поминками. А? Каково? Мне бы ее, голубушку, пожалеть да расцеловать перед расставаньем, а меня така злоба взяла! Нет, ты ж видал: я грубости не допустил. Но ведь и не попрощался честь по чести!
Дед Илья оторвался от стола, обошел его, наклонился к низкому окошку, вгляделся в туман и темень Иваевской горки. Тишина стояла окрест – не брехали в опустевших дворах собаки, не взмыкивали возле вымени телята, не трещали бензопилы на дальней лесосеке. И там, за тайгой, где три дня нещадно громыхало, сейчас тоже было тихо.
- Друга сцена, значит, только что образовалась. Твой-то правнучек тебя и не приметил, а? Мож, и не знат, что ты тут висишь? Кхм… Вот ты в какой момент угадал, что он не станет мне руки выкручивать и силком в машину тащить? Я, к примеру, в такой момент угадал, когда он мне хотел на планшетке своей показать, откуда Монарх к нам явился. Мож, и не большой секрет, и не военная тайна вовсе, не стану спорить. Мож, по теревизиру сто раз об ентом сообщили. А только Гринька-то с таким видом предложился, будто бы напоследок подивить хотел, чтоб, значит, образованным помирать мне приятнее было. Какой с мертвяка спрос, даже ежельше он секреты знат? Слышь, Захар? «Я понима-аааю, понима-аааю!» А сам-то, правнучек твой, ни черта не понимат! Так-то…
Дед Илья обнаружил пяткой скрипучую половицу, потопал по ней, цыкнул досадливо зубом.
- Завтра подновить надобно будет. Непорядок, ежельше в доме скрипеть начнет, кто ни попадя! Утром машинку нашу достану, расчехлю-распакую, все подготовлю, а останется время – так и за половицу возьмусь. День дли-иинный… Слышь, Захар, а ты машинку-то нашу помнишь? Это ж не машинка, а сплошная глобальная катастрофа, хех-хех! Кирдык всему, хех-хех! Смертоубийство одно! Вот и поглядим мы на Монарха тогда, холера его задери!
***
Сколько себя помнил, спал дед Илья помалу, особенно в летнее, светлое время. Молодость сейчас всплывала чем-то далеким и смутным, но старик был уверен, что и тогда не мог дрыхнуть подолгу – от этой самой молодости, кипучести характера, от жадности к жизни. В зрелые, трудовые и военные, годы и вовсе было не до того, чтобы дремать, сколько влезет. Сейчас же, в возрасте, который и представить себе трудно, засыпал дед Илья крепко, высыпался быстро, сны видел короткие, но яркие, а поднимался еще до первых солнечных лучей. Если не был занят домашними или какими еще заботами, присаживался к столу, подпирал бороду кулаками и смотрел в низкое окошко. Сплошная, шершавая, непроглядная по причине темноты Иваевская горка едва заметно и тревожно пошевеливалась, вздыхала туманом. А потом начинало происходить чудо: мрак протаивал, будто пролитые чернила постепенно впитывались в песок, и вот уже прямо перед стеклом возникала тоненькая веточка, которой мгновение назад совсем не было. Сразу после веточки появлялись звуки и запахи, словно кто-то невидимый поворачивал выключатель – вот скрипнул в чаще старый кедр, вот вторила ему задетая ветерком соседская калитка, вот пичуга проснулась – будто заново петь учится и пока еще стесняется концертировать в полный голос; вот тугой лесной дух толкнулся в лицо, сперва только хвойный, древний, звериный, потом к нему подмешивался запах йода с реки, затем уж и тонкие струйки прибегали – цветов и трав, молока и меда. Ну а потом этот кто-то выкручивал выключатель до конца, на максимальную мощность – и взрывалась тайга петушиным криком, коровьим мычанием, собачьим лаем, рыком тракторов и бензопил, ароматами навоза и солярки. На самой верхушке горки возникал пожар, сначала медленно, а затем быстрее и быстрее, опасно и радостно катился он кипящим валом по лапам елей вниз, к дому деда Ильи, и очень дед Илья этот момент любил, любил переживать его снова, робел и тревожился – а ну как сегодня по-другому выйдет? Но выходило всякий раз так, как надо, правильно и исконно, как и прошлым летом, как сотню и даже тысячу лет назад.
Сегодня все пошло наперекосяк. Во-первых, старика очень рассердил сон: он, молодой еще Илья, рыбалит на порогах, стоит на камнях, обдаваемый тучей брызг, от которых не спасает ни зюйдвестка, ни шитая на заказ брезентовая спецовка; то слева, то справа от Ильи осетры медленно, по-коровьи высовывают из воды морды, Илья неторопливо, степенно поворачивается к ним и стреляет из рогатки. Подбитые рыбины послушно плывут на мелководье, где и укладываются штабелями.
- Это что же?! – возмущался проснувшийся старик. – Это где же видано, чтобы на исетров с рогатками ходили?! Да разве ж исетры таки дураки, чтобы морды под рогатку подставлять?
Расстроенный, раздосадованный несправедливостью сна по отношению к рыбалке вообще и к осетрам в частности, дед Илья кое-как оделся и подсел к окну, но сосредоточиться не мог.
- Придумают же! – сердито качал он головой, от возмущения не примечая пока изменений – не мычали коровы, не лаяли собаки, не хлопали калитки, не перекрикивались соседи; изменений логичных и ожидаемых, но неприятных и незаметно, подсознательно раздражающих.
Раскачивался на лавке, маялся дед Илья, таращась в окно невидящим взглядом, затем не выдержал, стукнул кулаком по столу.
- Они бы ишшо показали, что я на медведя с рогаткой!!!
Кто такие, эти «они», которые сны показывают, дед Илья не знал, но в этот момент презирал и даже ненавидел их за недостоверность.
Будто откликнувшись на удар кулака, содрогнулась земля, дернуло занавески, закачался под потолком выцветший плафон люстры, в сенях свалилась с гвоздя сеть. И, самое удивительное, пронеслась за окном заполошно трепыхающаяся, пищащая тень. Дед Илья не то чтобы испугался, но вздрогнул от неожиданности, поднялся в недоумении.
- Енто что же деется? – спросил он у люстры и, не дождавшись внятного ответа, направился к дверям.
Нет, не взрыв его удивил – к сотрясанию почвы он был готов, потому как знал о надвигающейся на него войне. А вот летающие и по-птичьи пищащие под окнами тени – это из какой же оперы?
На высокой, недавно подправленной завалинке сидел перепуганный петух.
- Тьфу ты! – в сердцах махнул рукой дед Илья. – Я уж думал – космический Монарх пожаловал, а тут!.. – Он в нерешительности потоптался. – Ты чей же будешь, а? – Помолчал задумчиво, пошевелил усами. – Я так считаю, что енто Фроловы тебя забыли, потому как у Фроловых петухи завсега нарядные были. Ишь ты! Блестишь-то как!
Действительно, скатившийся с верхушек елей рассветный пожар ярко вспыхнул на петушиных перьях, отливающих медью и золотом с васильковыми прожилками.
- Ну, сиди, блести себе, – разрешил дед Илья. – А я, значит, раз ты меня все одно выманил из дому, пойду гляну, далече ли енто грохотало.
Иваевская горка, может, и не была высокой, и даже серьезным холмом не считалась, но видно с нее было далеко во все стороны. Обычно дед Илья, молодцевато расшвыривая сапогами остатные клочья тумана, добирался до вершины минут за пять, но сегодняшнее утро не задалось во всем. Петух позволением блестеть на завалинке не воспользовался, увязался за стариком, поминутно забегал вперед и путался под ногами.
- Натурально собачонка! – останавливаясь, изумлялся старик, обходил помеху и через пару шагов вновь останавливался. Петух и рад бы не мешаться, но птичьих ног не хватало придерживаться нужного темпа, а плестись в арьергарде он никак не желал.
В результате, на вершине горки дед Илья оказался только через полчаса – и тут снова громыхнуло. Капельки росы, блестевшие на кончике каждой сосновой иголки, брызнули в лицо, с гомоном вспорхнули перепуганные птахи, заметался в папоротниках петух.
Как известно, звук, свет и колебания почвы распространяются с разными скоростями, и потому, выбравшись на свободную от подлеска площадку, дед Илья застал гриб уже во всей чудовищной красе – грязно-дымным солнцем на ножке поднимался он над далеким горизонтом. Когда-то давным-давно старик оказался свидетелем испытания бомбы – тогда ядерный шампиньон был виден с двухсот километров, а в ста километрах от эпицентра, говорят, люди получили ожоги. Сейчас гриб был, похоже, дальше, но и мощность его была неизмеримо больше.
Старик досадливо покачал головой. Вчерашний тихий день подарил слабую надежду на то, что продолжения не последует. Почему бы и нет? Дошел Монарх до границ земли русской, подивился красоте бескрайних просторов – да и решил пощадить вековую тайгу, осетров в тихих заводях, покинутые деревеньки и города и, самое главное, людей, в панике пятящихся от приближающегося супостата. А вышло, что зряшной надежда оказалась.
Было, правда, непонятно – Монарх ли атомную бомбу взорвал, или это наши его атаковали. Говорили, что у Монарха все больше лазерное оружие, но кто знает? В любом случае, короткая передышка кончилась.
Отвернувшись от ядерного гриба, дед Илья обратил лицо на северо-запад, туда, куда отступала армия и эвакуировались мирные жители, посмотрел с тоскою над верхушками сосен и кедров, за деревню, за ширь реки, втянул шумно носом, шепнул в бороду:
- Отзовись!
И, уже не оглядываясь, принялся спускаться.
***
По причине хорошей погоды и отсутствия посторонних глаз «машинку» дед Илья решил собирать во дворе, на садовом столике, врытом в землю под старой осенней яблоней. Лазить в погреб за завернутыми в промасленные тряпицы частями пришлось трижды, и придется еще раз – уже потом, когда время подойдет, за льдом, все лето не тающем в «холодном» углу погреба.
Разложив на столе части, дед Илья каждую взял в руки, каждую придирчиво осмотрел, протер, почистил и смазал, где требовалось.
Петух все это время находился поблизости – то копался в земле в поисках червей, то взлетал на самый край стола и с интересом, склоняя голову то влево, то вправо, наблюдал за действиями старика.
- Натурально собачонка! – повторял дед Илья, неторопливо, вдумчиво прилаживая одну деталь к другой. – Раз уж ты со мною остался, надобно имя тебе дать. Потому как без имени – енто не дело.
Временами тишина образовывалась такая, какой отродясь в этих местах не бывало. Казалось бы, не такими уж и шумными были односельчане деда Ильи, а вот сейчас выяснилось, что звуков они производили много, и теперь ухо даже скучало по трескучести бензопил на лесосеке и моторок на реке, по гулу тракторов на вырубке и автомобилей на трассе, по свисту и гомону детворы, по скандальной речи склочной бабки Аксиньи и заливистому лаю соседского Верного. Даже птицы обморочно молчали после взрывов, даже пчеле какой-нибудь захудалой было невмоготу прожужжать над ухом.
Там, на юго-востоке, уже не громыхало, но дед Илья откуда-то знал, сердцем чуял, что Монарх невредим, что наступление продолжается, что еще день-другой – и встретятся они лицом к лицу…
- Я несколько главных вещей не спросил у Гриньки, – пробурчал дед Илья, то ли возвращаясь к прерванному разговору с фотографией фронтового дружка Захара, то ли к петуху обращаясь. – Перва главна вещь такая: что же, Монарх ентот космический, – он сам в атаку идет или со звезды за армией наблюдат? – Старик даже задрал голову, хотя звезд, понятное дело, в полдень видно не было. – Потому как со звезды – оно, конечно, удобней наблюдение вести. Все поле боя – как на ладони!
Щиток не хотел устанавливаться. Завершающий штрих – и вот ведь незадача! Уж и так дед Илья приноравливался, и эдак, и кулаком пристукивал, и снизу заглядывал – бесполезно.
- Друга главна вещь, – покряхтывая от усилий, раздельно продолжал он, – енто как выглядит Монарх. Потому как, ежельше он самолично в атаки ходит, мне его внешность знать обязательно надобно! Вот отсеку я фланги, внесу сумятицу, обращу в бегство – а как понять, который из них главный? Кого спрашивать-то буду? На каком языке? Мож, у него знак есть отличительный? Аль шрам какой?
Щиток, наконец, нашел положенное место, скользнул в пазы, защелкнулся. Заулыбавшись, дед Илья отстранился, с гордостью и удовольствием оглядел дело рук своих, притопнул на радостях, подмигнул петуху.
- Кирдык всему, говорю, точно!.. – Пожевал губами, почесал макушку. – Конечно, можно тебя Жар-птицей величать, но нельзя, потому как длинно. Можно Петей, но обратно нельзя, потому как какой же ты Петька, ежельше я не Чапай, хучь и с пулеметом? – Посмеявшись собственной шутке, старик посерьезнел. – И Флюгером звать не стану, потому как грубо и иностранно. А поскольку ты однозначно в собаки метишь, буду звать тебя Полканом – хучь и не собачье вообще-то имя, и не птичье уж точно, да кто ж упрекнет?
Петух Полкан и к обретенному имени, и к собранной «машинке» отнесся благосклонно.
- А пулемет я на горке поставлю. Как считашь? По-моему, хорошее место. Обратно же – позади село, дом. – Старик вытер тряпицей большущие ладони, оглянулся в сторону реки. – Это им было куды отступать. И ему есть куды – звезд много, улетай, никто не держит! А мы с тобою посередке, Полкан. И нам отсель двигаться никак нельзя. Некуда.
***
До самого вечера дед Илья был занят так, что совершенно забыл про скрипучую половицу в горнице. Вспомнив, поморщился с досадой, махнул рукой – потом, дескать, поправлю, после боя.
Руки-ноги гудели от усталости – приятной, трудовой, забытой уже. Сперва он предусмотрительно наполнил ключевой водой пузатый молочный бидон, отнес на Иваевскую горку. Отварил картошки, яиц, ополоснул добрый килограмм огурцов, начистил луку, упаковал все аккуратно в полиэтиленовые мешочки, отнес наверх второй ходкой, прикопал в тенечке. С фронта помнил, каково это – остаться без еды и питья, если противостояние затягивается. Потом вырыл невесть когда закопанный на огороде ящик с патронами – тяжелый, холера! Переживал за ленты – вдруг материя истлела? Но нет, обошлось. Оттащил на горку ящик, затем откатил туда же «машинку», установил прочно и удобно. Ребристый кожух «Максима» сиял на солнце так, будто не сто лет назад пулемет был сделан, а только вчера. Подумал-подумал – и отнес на всякий случай необъятный тулуп и еще более необъятную брезентовую рыбацкую спецовку: вдруг дождь начнется, или ночью наверху сидеть придется?
Всякий раз дед Илья ненадолго задерживался на вершине, стоял и смотрел. Нет, не в сторону Монарха – чего туда смотреть-то? И так ведь понятно, что близко уже. Глядел старик за реку, за тайгу, глядел с ожиданием, всякий раз шепотом уговаривая:
- Отзовись! Ответь! Откликнись!
Но, видимо, не дожидался, не слышал ответа, и потому спускался, сокрушенно качая головой. Полкан то сопровождал его, то оставался внизу по каким-то своим петушиным делам. Чудно ему, наверное, было разгуливать по совершенно пустому селению, беспрепятственно заходить на чужие огороды, влезать туда, куда раньше путь был заказан. Прошелся по покинутому селу и дед Илья, очень недоволен остался.
- Разве енто дело? – сердито вопрошал он, и незнакомые своей пустотой дома съеживались боязливо и стыдливо.
Дошел он и до реки, присел на берегу. Сейчас, перед закатом, Енисей был тихим и гладким – ну зеркало и зеркало! Гляделись в него высоченные осокори, вековой кедрач, и облака легонькие гляделись, и зардевшееся солнышко… Пока любовался отражениями, все вспоминал, как впервые познакомился с Евдокией Матвеевной. Много-много лет назад влетела в сельсовет молоденькая докторша, присланная из Красноярска, и принялась посреди собрания кричать на председателя – дескать, почему это у вас на лесосплаве работают люди с тяжелейшими фронтовыми ранениями? Она еще платок снять не успела, а смущенный Илья, который как раз и был тем самым фронтовиком с тяжелыми ранениями, сразу, по голосу понял – белобрысая. И ведь сколько раз он обещал себе не влюбляться – а тут пропал! Но терпел. Хоть он, может, и не таким терпеливым был, как нынче Гринька Колобоков, но держался. До тех пор, пока Евдокия Матвеевна несколько лет спустя сама вдруг не обратила на него внимание. И пришлось тогда Илье надолго покидать ставшее родным село, чтобы улеглось-успокоилось, чтобы не дошло до свадьбы… А когда вернулся – у Евдокии Матвеевны дети уже в школу пошли.
Теперь старику думалось – может, зря сбежал от любви-то? Кабы знал тогда про то, что Монарх такой появится – может, и не сбежал бы. Ведь совсем еще неизвестно, кто кого одолеет, и, может статься, та любовь последней была бы и осталась…
Вернувшись, дед Илья достал из сундука фронтовую гимнастерку, повертел в руках. Ветхая, вот-вот по швам разойдется – но все-таки форма, единственная оставшаяся из всех тех, в которых довелось ему повоевать на своем веку. Положил на лавку, чтобы утром впотьмах сподручнее искать было. Сдунул пыль с настольного зеркальца, подсел к нему с ножницами и обрезал «боярскую» бороду до «боевых» размеров – чтобы не мешалась завтра. Осмотрел себя придирчиво, подровнял с боков – красавец мужчина! И совсем еще не старый, кто бы что ни говорил! Евдокия Матвеевна осталась бы довольна… Незаметно подкравшийся Полкан одобрительно закококал.
- Ишь ты! – возмутился дед Илья. – Енто ты тут, что ли, ночевать навострился? А ну-ка, давай отседова! – Петух с интересом разглядывал зеркало и покидать помещение отказывался. – Слышь, Полкан, я тваво помета в избе не потерплю! Шарахаться за тобою по горнице мне не с руки, а вот кнут ременной у меня возле двери висит, он длинный: поперек спины тебе перетяну – лепешкой станешь. Сам понимашь – и тебе удовольствия мало, и мне, обратно, уборка. Так что думай.
Петух подумал и, видимо, решил, что уж ночь-то он как-нибудь потерпит. Взгромоздился на спинку стула в углу, нахохлился, приготовился спать. Укоризненно покачав головой, дед Илья выключил свет и, кряхтя, полез на полати. Устроившись, посопел, пощупал остриженную бороду, снова завозился, слезая. Щелкнул выключателем, подошел к раме, отделил фотокарточку Захара. Подумал – и отделил еще одну, на которой улыбалась молоденькая белобрысая докторша. Оба снимка аккуратно положил в нагрудный карман гимнастерки, застегнул потускневшую пуговку.
Вернулся на печку, укрылся стеганым одеялом, сказал в темный потолок:
- Ты, Полкан, наверно, тоже думашь, что я тут помирать остался. Ну, как там завтра сложится – енто пока непонятно. Но хочу довести до тваво сведения, что я тут остался жить. Вот так и учти себе.
***
Дед Илья глянул на наручные часы и полез с печки.
- Кибернетический ты петух, Полкан! – похвалил он орущую птицу. – Именно тогда закукарекал, когда просыпаться надобно. Не лопни от натуги – встал я уже, встал!
Погремев в сенях умывальником, старик надраил пуговицы гимнастерки, до блеска начистил сапоги, подпоясался ремнем, причесался. Осталось слазить в погреб за льдом для пулеметного кожуха. Как сохранить лед на горке, если вдруг Монарх на рассвете не пойдет в атаку, дед Илья не знал, а потому решил сразу не колоть на кусочки помельче и взять побольше, ведра два – может, тогда не весь успеет растаять.
В последний раз оглянувшись на село, старик шагнул на тропку – и едва не споткнулся.
- Обратно ты! – осерчал он. – Куды намылился? Ступай в дом! Я тебе там ларь с зерном открытым оставил – до весны хватит, ежели что! Ступай, тебе говорят!
Полкан наматывал круги, скакал по тропинке, ловко уворачиваясь от сапог и ведер, которыми старик пытался отогнать непонятливую птицу.
- Не позорь ты меня! – взмолился дед Илья. – Ну, будь ты и впрямь собакой или, там, конем верным – я бы обязательно тебя с собою взял! А так – ну представь: там космический Монарх прет дурниной, с лазерами и прочим атомом, а тут я на битву выхожу с петухом – здра-ааасьте! Стыдоба!
Петух, склонив голову и свесив гребень, задумался, но с тропинки не сошел.
- Холера тебя задери! – в отчаяньи вскричал старик. – Чичас же светать начнет, а я ишшо внизу торчу, с домашней птицей спорю! Тьфу на тебя, флюгер недоделанный, суп несваренный!
Попыхтев сердито, дед Илья успокоился, усмехнулся в усы:
- Ишь ты, что деется! Ну, тады так: посколь скорости у нас несогласованные – тебе раньше идти, а я уж после, погодя, а на вершине как раз и встренемся. Ясна задача? Начинай бежать.
И Полкан, будто и впрямь поняв, припустил вверх по тропке.
***
Когда дед Илья часть льда накрошил в кожух, а часть оставил в тенечке под елями, за спиною уже вовсю грохотало. Оглядываться старик не спешил – он по-прежнему всматривался в туманную дымку на северо-западе, по-прежнему молитвенно причитал:
- Отзовись! Откликнись, пора уже!
Не было ответа с той стороны.
Трещали внизу, за спиною, стволы, лязгал-скрежетал металл, подрагивала земля, и в ужасе тряслись лапы окружающих полянку елей. Старик знал, что сейчас, обернувшись, может увидеть Монарха – но пока не был готов посмотреть тому в лицо.
- Откликнись! – стонал Илья, но не было отклика.
Метался возле ног Полкан, масляно сверкал на солнце пулемет «Максим», и, похоже, не оставалось у старика другого выхода, кроме как устроить супостату «сплошную глобальную катастрофу» длинной очередью из смертоубийственной «машинки» – как, бывало, в Первую Мировую, и в Гражданскую, и в Отечественную…
Громоздкое и злое ухало и скрежетало уже совсем рядом, и медлить стало нельзя. Только раз глянул в сторону Монарха дед Илья – и сердце сжалось, подскочило к самому горлу, затрепыхалось: шел по тайге многолапый железный паук, шел внизу, под Иваевской горкой, но росту был такого, что казался выше старика, выше самой высокой ели, растущей на вершине. Левее из-за горизонта выползал второй, правее – третий…
- Ты лучше откликнись! – разозлившись, с угрозой крикнул старик за реку. – Это сколько же лишних лет я небо коптил, ожидаючи?! И что? И зачем?
Будто поняв важность момента, завопил Полкан, закукарекал во все петушиное горло – туда, туда, за реку, за тайгу…
Невесело усмехнувшись, дед Илья покачал головой.
- Ну, что, петушок – золотой гребешок? Игнорируют нас? Не горюй, сами как-нибудь управимся.
Старик лег на живот, поплевал на ладони, звякнул прицельной скобой, взялся за ручки, довернул ствол «машинки» – и вдруг наконец почувствовал, как первая, тоненькая и слабая струйка коснулась его распростертого тела, вошла в грудь…
Найдя путь, ринулись к нему соки земли русской, наливая силой щедро, до отказа, как в былые времена. Не видел Илья, да и не мог видеть, но твердо знал, что где-то точно так же сию минуту распрямляется спина Микулы, возвращается зоркость глаз Алеши, расправляются плечи Добрыни…
И началась потеха.
Строитель
Фантастика