По всему выходило, что бабы-то и укатали Савелия Кузьмича. Вернувшись заполночь от очередной выкинувшей, Ленки Крюковой, старенький доктор, не ужиная, лег в постель, но к утру, похоже, не отдохнул и решил больше не просыпаться.
На столе передо мною высилась стопка медицинских карточек, надписанных его рукой, его на редкость ровным для врача почерком. Электрическая лампочка без абажура переиначивала цвета всех предметов в кабинете на свой лад – поблескивал нежданной позолотой круглый бок печки-голландки, в зелень отдавался синий дерматин смотровой кушетки, лился, лился густой бесплотный мед на оштукатуренные стены, застывал причудливыми искрами в глазах на вырезанном из журнала «Огонёк» портрете Валентины Терешковой. Казалось, даже воздух зажелтел и загустел в натопленном помещении. Вот и карточкам тоже досталось – их обложки кремового картона будто залили слоем подсолнечного масла, а подклеенные красным коленкором корешки теперь могли запросто соперничать цветом с морковью. Электрический свет, необходимый в это время года с утра до вечера, давил своей невидимой повсеместной тяжестью и не столько слепил, сколько томил.
Девять медицинских карт, девять историй болезни. Историй вроде как уже случившихся и, вместе с тем, вроде как и не оконченных.
Потерев виски, я встал, прошелся по кабинету, выглянул в окно. Мне довелось застать это село еще высоким. Теперь же, всего неделю спустя, добротные дома казались приплюснутыми сверху и снизу враз обрушившимися снегами – сугробы до окон, массивные мохны на крышах. В серых сумерках таежной зимы видны были лишь длинные узкие полосы темнеющих фасадов, перемежаемые случайным отсветом окон, да печной дым кое-где намечал наличие жилища.
Савелий Кузьмич не просто от рождения наблюдал этих девушек – он их и принимал. Да, похоже, и кое-кто из их родителей явился на свет при его непосредственном участии. Ровесник уходящего века, он молодым фельдшером появился здесь, на Енисейских берегах, вскоре после прокатившейся по стране революции, да прижился, да остался до конца дней своих единственным лекарем на многие, многие версты вокруг. Покидал край лишь единожды – с сорок первого по сорок шестой.
Специалистом он, судя по всему, был первоклассным; за время его практики было несколько случаев, когда и наша областная реанимация оказалась бы бессильна – а он вытащил больных, выходил. Когда уколами да таблетками, а когда и местными травами да кореньями. Впрочем, если проблема возникала уж очень специфическая, не гнушался он и посторонней помощи – раз десять-двенадцать вызывал вертолет по поводу аппендицитов, выхлопотал для бабки Аксиньи Фоминой операцию по зрению в самом Красноярске, для Фрола Макарыча Передугина особый протез заказал аж из Израиля, и так далее, и тому подобное.
А еще – я не встречал доселе человека, чьи записи находились бы в таком идеальном порядке. Тем непонятнее и страшнее были эти девять отобранных мною историй болезни.
Как-то вмиг ощутился жар лишнего подброшенного полена, мне захотелось на воздух, и, не надевая шапки, в один шаг проскочив крохотные сенцы, я оказался на крыльце.
Морозило едва-едва, утишившийся на день снегопад под вечер вновь распушился, дышалось легко и охотно – и ни ветерка. Откуда-то из-за угла выплыло два округлых, жмущихся друг к другу силуэта; маленькие валенки бойко и хрустко прошлись по тропке чуть поодаль. В свете фонаря над крыльцом медчасти я вглядывался в неясные лица в обрамлении платков – и разглядел!
- Вот! – выставив указательный палец, воскликнул я. – Крюкова и… ээээ… другая Крюкова! Вы почему опять на осмотр не явились?
Девушки приостановились, переглянулись и, расхохотавшись, помчали прочь; еще бойчее замелькали, затопали валенки. На соседнем крыльце появилась грузная фигура участкового Ивана Денисовича – милицейский кабинет занимал вторую половину дома, но имел отдельный от медчасти вход.
- С кем воюешь, городской? – добродушно осведомился пожилой лейтенант, плотно запахивая белый полушубок с планочками под погоны на плечах – такой же, я видел, висел в шкафу Савелия Кузьмича, только был на добрый десяток размеров меньше.
- Иван Денисович, ну хоть вы посодействуйте!
- А что? Не идут?
- Не идут!
- Ты занят сейчас?
- Да какое там! – я с досадой махнул рукой. – Ни одного пациента за день.
- Ну, ставь чайник, я варенье захвачу. Побуду навроде пациента.
Через пять минут, деловито обметя в сенцах валенки березовым веником, он вошел в мой кабинет, мигом заполнив своим ростом и объемом едва ли не треть помещения. Умудрился еще и пройтись взад-вперед: выставил на стол «майонезную» стеклянную баночку с бумажной крышкой и вернулся к выходу повесить полушубок и форменную ушанку. Несимпатичный лицом, обвисшими бульдожьими щеками и вывернутыми губами, он очень располагал к себе добродушием и надежным спокойствием блюстителя порядка старой закалки. В городе я встречал таких только в книжках да в послевоенных фильмах. Меж тем, участковый присел перед голландкой, по-хозяйски открыл дверцу и шустро пошуровал кочергой прогорающие поленья. Застыл внезапно, глядя на огонь, да так и, не отрывая взгляда от огня, тихонько заговорил:
- Тут ведь какое дело, городской… Только, чур, без обид! Я ведь как чувствовал! Просил, чтобы женщину прислали… Получается, что у нас полсела, а то и поболе, предшественника твоего, Савелия Кузьмича, раньше, чем мамку, увидело. И роды он принимал, и животики младенцам от вздутия лечил, и прививки в попы колол. Возраст у девочки подошел – к Кузьмичу, стыдная болезнь у юноши образовалась – к Кузьмичу, забеременела подружка – к нему, родимому. – Говорил Иван Денисович медленно, с расстановкой, и чувствовалась в его голосе нерушимая привычка к такой размеренности речи да, наверное, и жизни. – Родителям всего не скажешь – а Кузьмичу пожалуешься! А потому что вечен был дедушка Савелий. Вот есть лес, есть река и есть доктор. Люди рождались и помирали, и новые в село приезжали-уезжали, а то и приживались тут, но доктор был один единственный, всегда. Савелий Кузьмич уже вроде как не мужчина был, не человек медицинской профессии – он стал понятием. Кузьмич равно врач, врач равно Кузьмич.
- Добрый доктор Айболит… – задумчиво пробормотал я.
Участковый расслышал, оторвался от огня, обернулся.
- Вот ты правильно меня понимаешь. Айболит. Ты, небось, от рождения эту сказку наизусть знаешь? Представь теперь, что открываешь ты книжку, а там вместо знакомого тебе Айболита – Мойдодыр какой-нибудь. И приключения, вроде, те же, и зверей он лечит не хуже, но ты-то знаешь, что так – неправильно, что Мойдодыр – из другого мира, а в этом – Айболит лечить должен!
- Но ведь это глупости! Жизнь – не детская сказка, а в здешней глуши можно со здоровьем так дошутиться, что…
- Конечно, глупости! Обязательно глупости! – Участковый оживел, поднялся с корточек, прошелся по кабинету. – И скоро они это поймут. Ты не переживай, городской! Привыкнут они к тебе, станешь своим… Еще замучают!
- Ох, нескоро, видно, стану. Вон, даже вы меня городским зовете.
- Да это я так, к шутливому слову. Вот ты посодействовать просишь – а что ж я сделать могу? Под конвоем к тебе их привесть, разве что?
- Да не надо под конвоем! Поговорите с ними! Вот это всё, – я многозначительно постучал пальцем по стопке карточек, – это всё очень серьезно! Это – группа риска. Нельзя быть такими несознательными! Раз они сами не понимают и меня не слушают – вы им объясните! Вы им знакомый, да еще и представитель власти, да и вообще – человек в селе авторитетный…
Участковый недовольно крякнул, запыхтел в раздумчивости, вернулся к голландке, снова пошуровал кочергой.
- Авторитетный… – Он вновь прилип глазами к огню. – Тут ведь что… Тут ведь в таком деле только один авторитет может быть – муж. Уж ни мамка не указ, ни председатель, ни милицейское начальство, а вот разве что с мужьями поговорить? Ты бы прошелся по избам вечерком, когда семьи в целом сборе, да пообщался. Ко всем не ходи, ко всем тебе пока нельзя, а к кому можно – я сейчас задиктую. – Иван Денисович стремительно пересек кабинет, боком сел на стул для посетителей, в задумчивости звонко и ненужно шлепнул вывернутыми губами, припечатал раскрытой ладонью столешницу: – Так! Во первую очередь сходи-ка ты к Передугиным; мужичок там так себе, ни рыба-ни мясо, хоть и местный, а вот дед у них мировой, Фрол Макарыч! Ой, и хороший дед! Что он сыну скажет – то сын жене и передаст, а уж та и рада будет сделать. После к Крюковым загляни, только к младшему, слышишь? К старшему брату не суйся пока, он мужик резкий, дважды судимый… Н-да… После можешь и к Фоминым…
Входная дверь наполовину распахнулась:
- Можно?
- Да-да, входите! – я встал со стула.
В сенцах повозились, стукнулись обо что-то, раскрыли дверь до конца. Вошла бабка Аксинья, уважительно и приветливо наклонила голову в мою сторону, неодобрительно зыркнула на участкового:
- Здрасьте вам, а то я думаю, кто тут моё фамилиё употреблят…
Иван Денисович с улыбкой подмигнул мне:
- Вот и договорись сразу! Чую, чаем меня нынче поить не стремятся, так что пойду. Варенье тут оставляю, после об двух слопаем.
Едва протиснувшись между голландкой и Аксиньей, он принялся одеваться, прислушиваясь к тому, с чем пришла ко мне старшая Фомина:
- Милок, голова раскалывацца, в глазах все плывет… Мож, давление?
- Может, и давление. Давайте-ка мы его сейчас измерим…
- Ась? – изумилась бабка.
- Я говорю, давление сейчас измерим. Раздевайтесь пока.
- Ась? – бабка попятилась.
- Самогону меньше пить надо! – посоветовал от двери участковый. – Тогда и не будет давления.
Аксинья подскочила, в нелепом этом подскоке одновременно разворачиваясь и подбочениваясь.
- Кааа-кой самогон? – зычно заголосила она, с угрозой наступая на милиционера. – Ты что ж несешь-то, черт окаянной? Ты что ж позоришь перед добрым человеком? Ты ж сам, ирод, в шисятпятом аппарат мой конхвисковал!
- Уууу, затарахте-еела! – от души веселясь, выставил перед собою руки Иван Денисович. – Всё-всё, ухожу! Ты это, городской… а к остальным я сам пройдусь, перекинусь словечком. Понял меня?
- Понял, спасибо!
Пока Фомина отчитывала участкового, я успел отыскать ее медкарту. Судя по записям старого доктора, здорова Аксинья была как бык – ну, кроме того случая с глазами. А частые ее «хвори» мгновенно вылечивались половиной стакана настоя женьшеня на спирту. Усмехнувшись, я достал из стеклянного шкафа с медикаментами литровую бутыль, нацедил сто миллилитров желтоватой жидкости. С подозрением наблюдавшая за моей спиной бабка при виде стакана оживилась:
- Во-от! И Савелий Кузьмич, царствие ему небесное, тоже мне эти капли прописывал! – Тут она натурально облизнулась, едва не заставив меня рассмеяться, и с уходящей из голоса обидой закончила: – А то смерить ему чёй-то, раздеться чёй-то…
Похоже, это был верный шанс наладить контакт. Быстро задобревшая после принятия лекарства бабка божилась, что всему селу расскажет, какой я замечательный специалист, что и ту ко мне пошлет, и этого приведет. Тут-то я и намекнул ей про невестку. Совершенно неожиданно старушка затосковала. Потупила взор, зашевелила беззвучно губами, потом с неподдельной тревогой посмотрела куда-то за темноту в окне.
- Охотник-то, охотник… – протяжно сказала и перекрестилась коротко, – совсем, видать, сгинул…
- Неужто кто на охоту в такую погоду пошел? – удивился я.
- Ладно-ть, – засобиралась Фомина, – спасибо тебе, милок! Уважил бабушку, вылечил. А девку нашу я завтра к тебе пришлю, не беспокойтися.
Наверное, для того, чтобы сразу прочувствовать местный ритм, мне нужно было в первый же день познакомиться с Передугиными, заглянуть к ним в гости под предлогом обхода или еще по какому поводу, да не раз заглянуть. Приехав в село неделю назад, я продолжал жить с прежней скоростью – думал по-городски, суетился по-городски, заскакивал в магазин коротким десантом, обедал и спал бегом-бегом. И даже отсутствие пациентов не было мне в том помехой – уж казалось бы, сиди чаевничай, расслабляйся, так нет! Затеял генеральную уборку и в кабинете, и в доме, затем провел повторную инвентаризацию лекарственных препаратов и специальной литературы, затем перечитал последние записи во всех медицинских карточках, чтобы вникнуть, подготовиться, быть в курсе. Кто ж знал, что многим из этих записей лет по десять, а то и по пятнадцать? И только девяти – по полтора месяца…
За неделю в медчасть заглянул лишь председатель колхоза… ох, простите! – директор акционерного общества «Красный сибиряк». Зашел, чтобы справиться, как я обустроился на предоставленной акционерным обществом жилплощади, достаточно ли дров, нужна ли помощь по хозяйству, есть ли просьбы и пожелания. Потом – практически с тем же набором вопросов – пожаловал участковый Иван Денисович.
Честно говоря, к новому жилищу я никак не мог привыкнуть – дом в центре села, рядом с магазином, был большим, и оттого казался слишком пустым и слишком чьим-то. Я бы и ночевал в медчасти, здесь мне было гораздо уютнее. Председатель отсоветовал – дом следовало регулярно протапливать, чистить крыльцо и двор от снега и наледи… да и вообще, нехорошо это, когда человек живет там же, где работает: со временем теряется организованность.
Жизнь Передугиных шла на других скоростях. Неторопливая Галина – мать троих детей и одна из первых выкинувших в конце октября – неторопливо накрыла на стол, ее неторопливый муж Генка неторопливо разлил по рюмкам водку… Участковый был прав – ни рыба-ни мясо оказался этот Генка; я боялся, что, отвернувшись в сторону, забуду его лицо. А еще я почему-то боялся, что забуду про протез его отца, Фрола Макарыча. С какого перепуга забуду и почему обязательно не должен забывать – черт его знает, но сидел я за столом, будто на иголках. А вот дед, оказавшийся на редкость колоритным, сидел как раз-таки основательно, фундаментально, монолитно – даже вопросов не возникало, кто здесь глава дома. Выпил, не закусывая, две стопки, от третьей отказался, теперь неторопливо изготавливал самокрутку из газеты и ядреной махорки, и делал это основательно, вдумчиво, будто микросхему паял. И каждое движение было раздельным, каждое движение было процессом, словно бы и не связанным с предыдущим и последующим.
- Если верить записям Савелия Кузьмича, – вещал я, стесняясь в этих стенах своей быстрой речи, – в конце октября в вашей семье, Геннадий, произошла трагедия: у вашей жены случился выкидыш на седьмой неделе беременности. Искренне сочувствую. Проблема в том, что в медицинской карте нет ни слова о причинах выкидыша. Во-первых, это не по правилам – диагноз должен быть обязательно, и я абсолютно не понимаю, почему такой опытный врач, как Савелий Кузьмич, не проставил его в истории болезни. Я беру на себя смелость настаивать на обследовании вашей жены, Галины.
- Да зачем? – отмахнулся Геннадий, вновь неторопливо наливая.
- Как – зачем? Чтобы не допустить подобного в будущем, да и вообще… Вы же понимаете: выкидыш – это очень тревожный звонок, говорящий о том, что в женском организме что-то разладилось…
- Разладилось – наладилось, – нараспев произнес Генка Передугин. – Всё у нас хорошо, гражданин доктор. Ну, случилась хворь кака – дык со многими быват. Теперь-то всё хорошо, да, Галь? Вот, гражданин доктор, ужо четвертого ждем!
- Как? – опешил я. – Не может быть!
- Может, – подала голос Галина, скромно сидящая сбоку и разглаживающая несуществующую складку на клеенчатой скатерти.
Я откинулся на высокую спинку стула, мысленно ведя подсчеты. Ох, нехорошо всё выходило, нехорошо! Получается, женщина забеременела сразу после выкидыша, раз уже знает об этой беременности?
- Послушайте! Тогда тем более необходимо обследоваться! Что случилось раз, может случиться и во второй. К чему шутки со здоровьем шутить? Давайте, пока не поздно, выясним, не угрожает ли что-то…
- Да зачем? – вяло улыбнулся трижды отец.
- Ты, Геннадька, погодь, – голосом Деда Мороза придержал сына старший Передугин. – А что про во-вторых скажешь, мил человек?
- В смысле? – не понял я вопроса.
- Ты сказал давеча: «Во-первых, не по правилам». Когда про карточку Галкину говорил. А про другое не сказал.
- А! Да, вы правы, Фрол Макарович, есть и во-вторых. Да про это вы и сами наверняка слышали: за ту октябрьскую неделю, вернее – за пять дней, произошло девять выкидышей.
- Слыхал, – кивнул дед, и снова у него получилось два раздельных движения, вместо одного целого, слитного.
- Диагнозы отсутствуют во всех девяти случаях. Хорошо, если Савелий Кузьмич просто не успел произвести записи в картах. А если он не смог диагностировать? Если не распознал причин? Разные они у всех, или одна? Может, инфекция? Отравление? Ну не бывает таких совпадений, чтобы чуть ли не в один день девять здоровых женских организмов отторгли плоды, находящиеся на разных сроках развития. Между прочим, выкидыши случились у всех беременных на тот момент. Как вам?
- Сурьёзно, – оставаясь недвижимым, монолитным, согласился Передугин-старший. – Гал, мож, тебе и впрямь пройти обследованию?
Молодая женщина отстраненно дернула плечами; задумавшись, перебирала она бахрому невесть как попавшего ей на колени головного платка.
- Зритнева-то… – куда-то в сторону сказала она, – Зритнева Стешка тоже в положении. И Строева тож.
Час от часу не легче! В злополучном октябре у Зритневой был из всех самый маленький срок, это ладно, но у Строевой – самый большой, двенадцать недель. Ну не мог организм так быстро реабилитироваться и вновь подготовиться к зачатию! А значит – жди беды. Да одной ли?
Расп